Земля  - Михаил Елизаров

– С кем?! – фыркнул Иваныч. – Какой Родионовной?

– Блять, с охраной! Андрей Иванович, ты как нерусский!

– Ну не знал, подумаешь.

– Ладно… Как говорится, чем больше джип, тем дальше пиздовать за трактором. Я вот одного не понимаю, почему его мусора до сих пор за жопу не берут?

– Аркадий Зиновьевич, давно хотел спросить, – подал осторожный голос Капустин. – Осоян реально ассириец?

– Метис, думаю, – отозвался Гапон. – И фамилия хачёвская.

Сутулая фигура Лешакова маячила уже метрах в шестидесяти от нас, а потом исчезла за поворотом.

– Ладно, пойдём, братва, – скомандовал Гапон и двинулся медленным, проваливающимся шагом, а мы за ним – вынужденно неспешные. Гапон сознательно или же по наитию отлично конвертировал свою инвалидность в уважение. Все, сами того не желая, подстраивались под его темп.

Это была часть больницы, о которой я знал только понаслышке. Прошли мимо болотного цвета хирургии, розоватого детского отделения. Возле бежевого роддома одинокая берёза жутковато прильнула ко второму этажу. К разлапистой ветке кто-то привязал рядком полиэтиленовые пакеты – два или три шелестящих на ветру узелка. Пока я раздумывал, зачем их там подвесили, мы свернули за угол и оказались посреди больничной окраины.

Громоздились хозяйственные одноэтажные постройки – налезающие друг на друга косые, низенькие домики, сараи с чёрной рваниной рубероида, дырявым шифером покатых крыш. На мусорных баках в обнимку, как кавказцы, сидели воро́ны. Пегой иноходью прошмыгнуло мимо низкорослое собачье семейство.

– Володя, – поинтересовался вдруг Гапон, – а ты у Мултановского чем занимался?

– Копал, – я заранее решил не выдумывать лишнего.

Гапон вскинул свои мясистые, тяжёлые веки:

– Слыхал, Иваныч?

– Ага, – сплюнул Иваныч. – И чё?

– Да просто дед, на балду надет, нихера не петрит в людях, – с показным возмущением воскликнул Гапон. – Ты ж боец, Володя! А Мултан тебе лопату выдал.

– Нормальная работа, – сказал я как можно равнодушнее. – Другого и не умею.

– Старшим хоть был? – навязчиво недоумевал Гапон. – Бригадиром?

– Просто копарем.

– Но зато в свободное время и ёбарем! Ха-га-а!.. Слушай, я тут позавчера чуть не подпустил со смеху, когда узнал! Да, Иваныч? Всем офисом полдня угорали! Боялись, внизу услышат. Прикинь, в поминальном зале Моцарт “Лакримоза”, блять, “Сарабанда” Гендель, а у нас шапито! От души повеселил, родной!

– Это по поводу чего? – спросил я с нехорошим чувством.

– Ну, твоя с Никитой история! – пояснил радостно Гапон. – Жена профессора на хую у слесаря!

Я чуть скрипнул зубами от досады:

– Понятия не имею, о чём это вы.

– Красава, Володька! Тёлочку братову отбил! – восклицал Гапон. – Я, мужики, в бане с ним парился. Иваныч, веришь, у паренька от-такенный, – Гапон, как рыбак, изобразил какой-то циклопический размер.

– Нам-то чего? – хмыкнул Иваныч. – Это твоя, Аркаш, психотравма.

– Отвечаю, там реально хватит на полфёдора присунуть, и баба по шву треснет! – заливался Гапон. – Чего смущаешься, Володя?! Ему гордиться надо, а он стесняется!

Я молчал, не зная, куда спрятать немеющее от неловкости лицо.

Гапон продолжал:

– Слушай, ещё вопрос. А ты реально Никиту так отпиздил, что он две недели потом отлёживался? Он же бугаина здоровый! Чем-то специально занимался, Володя? Бокс-карате? Не?..

Я ошарашенно покачал головой.

– Восточные единоборства? – предположил Капустин.

И в тот же миг огрёб от Гапона:

– Ну, ты-то у нас известный инструктор по рукопашному сексу! Десятый дан, блять, не меньше!..

Скрипуче, как дерево на ветру, засмеялся Иваныч.

– И никакой не рукопашный, – без толики обиды ответил Капустин. – Я, Аркадий Зиновьевич, женатый человек.

– Воло-о-одя, – умильно тянул Гапон, – ну, поведай, как ты братеннику-то рога наставил. Поделись, ёпт, интересно же!..

– Я бы не хотел… – начал я, но конец фразы про “это обсуждать” потонул в гапоновском хохоте.

– Да понятно, что не хотел! Спонтанно вышло! Знаешь, как бывает? Хуй да пизда играли в поезда! Хуй спотыкнулся, в пизду воткнулся!..

Я не понимал, как остановить этот хохот, льющийся помойным потоком на моего бедного брата.

Гапон, однако, что-то заподозрил и резко сбавил градус глумления.

– Не подумай плохого, Володя, – произнёс он уже спокойнее, – Никиту я уважаю, несмотря на наши с ним разногласия. Но, бля, – снова гулко заухал, – это пиздец как смешно!..

Я чувствовал себя окаянным подлецом. Кромешный позор ситуации заключался в том, что со стороны всё так и было: молодой не поделил со старшим бабу, разругался вдрызг и теперь вынужденно собирается переметнуться на другую сторону баррикад. Возможно, Гапон действительно хотел на свой манер подбодрить меня и развлечь. Вспылив, я бы только показал, что несколько минут кряду позволял унижать себя наравне с Никитой. Недаром гаденько хихикал Иваныч, упиваясь моим незавидным положением.

Я, не подавая виду, зевнул и достал мобильник, чтоб демонстративно глянуть на часы.

– Неинтересная тема вообще… – сплюнул повыразительней и отвернулся. – Долго ещё идти?

– Почти пришли, – с притворным вздохом смирился Гапон. – Но мы за тебя все порадовались, честное слово! Ну, и поржали…

Аллея свернула вдоль каменного забора, врастающего в оштукатуренный, цвета плесени барак, который, в свою очередь, примыкал к старому особняку. Окна двух этажей закрывали ставни, но утопленные в землю зарешёченные амбразуры цоколя светились электричеством.

И без опознавательных табличек было понятно, что этот скорбного вида дом и есть морг. Он выглядел даже старше исторического корпуса с пилястрами, будто сначала возвели мёртвый приют, а уже потом всю остальную больницу.

Въезд во двор перекрывали ворота. Обшитые тёмно-зелёным стальным листом, они соединяли особняк с каким-то подсобным казематом, за которым снова продолжался кирпичный забор. Над чугунными пиками-штакетинами поднималась позолоченная маковка часовни, виднелись соседние крыши, стена с окнами-стеклопакетами. Под козырьком калитки на скотче держался ламинированный информационный лист:

Буквы на объявлении выцвели от времени и солнца.

Хоть калитка была открыта, Иваныч, а за ним Гапон с Капустиным пошагали прямиком к крыльцу. Наверняка в патологоанатомическом отделении царил такой же неписаный закон, как и на кладбище: отдельные входы для живых и мёртвых.